Чем академические полевые исследователи отличаются от «коммерческих»?

На прошедшей в ноябре «школе-студии» мне задали вопрос, чем академические исследователи отличаются от «не академических», если не брать в расчет исследовательские цели и задачи?  Ведь основные исследовательские  процедуры  в прикладных «коммерческих» социологических исследованиях мало чем отличаются от "академических".  Мой ответ, что основное различие - в исследовательской культуре «академиков» и «прикладников», плюс  байка на эту тему, в качестве иллюстрации, похоже, были недостаточно убедительными. Попробую уточнить, поскольку я нахожусь в положении человека, который залез на баррикаду и обнаружил, что забыл знамя, т.е. по обе ее стороны – свои. Поэтому, надеюсь, могу кое-какие различия между этими исследователями увидеть более объемно.

Я еще застал время, когда на академических ученых смотрели, как на жрецов храма, которые занимались чем-то недоступным для простых смертных.  Конечно, это в основном относилось к «физикам». «Лирики» - философы, историки, экономисты и проч., всегда стояли во втором ряду, но и их статус в обществе был достаточно высок, что подкреплялось очевидными для всех материальными и моральными «знаками отличия».

В принципе, в обществе всегда отношение к людям, которые заняты непонятными, странными  с т.з. обывателя вещами, которые никак напрямую не связаны с решением практических задач, было на грани фола. На одном полюсе, тех, кого называли учеными – это интеллектуальная элита общества, на другом, мнение, что ученые – это хитроумные дармоеды, от которых больше вреда, чем пользы. Эту дихотомию, я сам испытал на себе, работая в академических экспедициях в сельской местности.  Сейчас, когда 2/3 моей занятости – это коммерческие научно-прикладные исследования, я этого давления общественного мнения не ощущаю, разве что  в тех случаев, когда «срываюсь» и коллеги по проекту  дают понять, что эта «академическая заумь» здесь неуместна, т.к. надо дело делать.

На мой взгляд, основное отличие между «академическим» и «коммерческим» исследователем – это отношение к гипотезам исследования. Отбросим в сторону дискуссию о сервильности нынешней науки и социологических исследованиях, как инструментов политических манипуляций, разновидности бизнеса  и проч., а сосредоточимся на исследовательских установках до выхода в поле.

«Академический» полевой исследователь может собирать «первичку», чтобы подвергнуть сомнению устоявшиеся теоретические представления о природе предмета исследования. Поэтому он заточен под поиск новых, необъяснимых фактов и бывает, что особенно радуется, когда его дополевые гипотезы не подтвердились.

  «Коммерческий» - работает в рамках «проверенных и надежных» теоретических концептов и методик, поэтому все, что не влезает в известные ему  теоретические  рамки методов, которые он использует для сбора данных и их интерпретации, его сильно огорчает. Например, мне трудно представить, чтобы бизнес-консультант или маркетолог мог высказаться так,  как это сделал известный британский антрополог Дэниел Миллер: «Я бы сказал, что почти каждый наш проект провалился, что нас очень обрадовало. Я считаю, сила полевой антропологии заключается в том, чтобы выяснять: всё обстоит совсем не так, как ты это представлял. Неожиданное открытие гораздо ценнее, чем карьерное продвижение из-за подтвердившейся гипотезы».

Конечно,  далеко не всякий  «академический» исследователь, как Миллер, будет радоваться и оповещать научное сообщество,  что «почти каждый наш проект провалился», иначе, как он будет получать гранты на продолжения своих исследований? Но, вот эта установка, на готовность отказаться от своих гипотез под давлением новых фактов, устойчивость к «полевому шоку», когда «все обстоит не так, как представлял» - это, то самое важное  отличие академической исследовательской культуры, которое я имел ввиду. 

Что в исследователе не контролируют власть и деньги?

Вопрос о том, чего не могут в исследователе взять под свой контроль власть и деньги, хотя, кажется, что они могут все и  дело только в их размере, задается на "длинном столе" с целью обратить внимание на две "опции" исследователя, которые нельзя построить (купить или добыть в готовом виде), а надо выращивать. 

1. Отпущенная природой мера таланта в своем ремесле.

2. Страстное желание, сильная потребность, идущая изнутри личности, которая позволяет    заниматься этим ремеслом ради удовольствия от самого процесса.  

Часто это называют любовью к своему делу. Многие из тех, кто достиг вершин в своей области деятельности, говорили, что без любви к своему ремеслу невозможно достичь настоящего величия. Например, так считал Стив Джобс.  Но мы можем наблюдать, что одной бескорыстной любви недостаточно. Нужна еще и мера таланта, за который предмет твоей привязанности ответит взаимностью.  

Переводя на приземленный язык методов освоения ремеслом, это - мера проявления неспецифических навыков, как фундамент для построения  навыков специфических. Например, такой важнейший специфический навык в социологическом исследовании, как социологическая  проблематизация целей и задач исследования строится на способности объяснять поведение человека,  исходя не из индивидуальных особенностей участников изучаемого социального феномена (к примеру, кооперации или конкуренции в любых активностях), а  из внешних социальных фактов, которые на них влияют. Милс называл это социологическим воображением. 

Когда и каким образом у будущего исследователя формируется социологическая картина мира, где подавляющее большинство людей ведут себя так, как это диктуют внешние обстоятельства, мы можем только догадываться. Но вот за это неуемное любопытство к поиску "правил соленного огурца" в социуме (это, когда попав в рассол, все огурцы, независимо от своих сортов, размеров и т.п., становятся одинаково соленными), социология дарит ему свою любовь в виде возможности их увидеть и понять суть этих правил. 

Эти неспецифические навыки развиваются точно также, как развиваются другие природные задатки, т.е. специальными  упражнениями и опытом применения  в решении конкретных задач. Важно, чтобы они присутствовали в той мере, что их было нетрудно обнаружить. 

Однако, здесь есть барьер, который представляет собой специфический навык, который имеется у  наших слушателей и проявляет себя в определенных обстоятельствах. Этот поведенческий навык проявляется в  удивительной изобретательности преодоления любых препятствии в достижения цели  в обход, используя все возможные законные и не очень законные способы.

Кака это проявляется за "длинным столом". Для пояснения этих двух ограничений власти и денег, я предлагаю представить ситуацию, что вам дают 10 миллионов рублей и скрипку Страдивари для того, чтобы вы через год победили на  конкурсе Чайковского, тогда получите еще столько же, а нет, то отправитесь в узилище на срок, где год равен незарабртанному вами миллиону.  Вы можете нанять лучших педагогов, будете день и ночь "пилить" на инструменте (внешняя мотивация есть), но через год, если вы не сказочный самородок, довольно сомнительно, что вы сможете "выпилить" первое место, хотя, вероятно,  научитесь играть весьма недурно. 

Вот, что интересно. еще ни один "длинный стол" в нашей "школе-студии" не прошел без предложения участников добавить еще "миллионов", чтобы "купить" первое место. Причем, это практически первая реакция на этой кейс. Ни разу я не услышал, что первой реакция была бы, что это невозможно. Это наводит на невеселые  мысли о том, сколько талантливого нашего народа тратят свой интеллект на поиск обходных путей решения задач, даже там, где это не нужно или гарантированно не поможет. Какой за этим стоит опыт  достижения целей не благодаря. а вопреки?! А как мы знаем из теории,  навык возникает от многократного применения и постоянной шлифовки данного умения на практике.   Богатая же нам выпала практика, если мы довели навык почти до автоматизма))))) 

А была ли это "спираль молчания? С Днем социолога как праздник со слезами на глазах.

Спасибо все коллегам, которые вспомнили меня в этот день, чтобы поздравить с Днем социолога. Мне кажется, что нынешний День социолога - это профессиональный праздник, в прямом смысле,  со слезами на глазах, ввиду "достижений" американских коллег  по выборным опросам. 

Надеюсь, что это поможет пересмотреть методологию опросных фабрик, что неизбежно скажется и на качественных подходах в исследованиях. т.к. придется пересматривать теоретические рамки для интерпретации данных и вспомнить Ансельма Стросса, который  настаивал на том, что теоретическое  наполнение категорий наступает, когда данные собираются из разных областей и разными способами. 

Надеюсь, что теперь придется снова обратиться к  методологическим замечаниям коллег, которые предлагали иные теоретические рамки для интерпретаций первичных данных, настаивали на междисциплинарном подходе к тем же электоральным исследованиям, предлагали другие методные инструменты.  

Сейчас победа Трампа объясняется "спиралью молчания", но это тоже спорный вопрос. Г.С. Батыгин еще в 1997 г. обратил внимание на мои рассказы о странном поведении избирателей в селе, где мы проводили исследования в проекте Теодора Шанина. Тогда моя интерпретация, что мы имеем дело не столько со "спиралью молчания" Э. Ноэль, а скорее с "когнитивным диссонансом" Фестингера, вызвала у него интерес, смешанный с недоверием к способу сбора данных, основанных на методах наблюдения, систематическом фиксировании динамики изменения предвыборных настроений и "понимании без объяснения".  

Мы увидели тогда, что не только "страх изоляции" заставляет помалкивать о своем выборе, а то, что человек принявший решение, которое соответствует его представлениям, что для него хорошо, а что плохо, перестает участвовать в обсуждении, играет в молчанку, чтобы не испытывать когнитивный дискомфорт, напрягаться в поиске аргументов и проч., что и описывает теория Фестингера.

Со стороны кажется, что "спираль молчания" закручивается в другую сторону, что СМИ и властные элиты не властны над "стадом", но дело уже не только в них, а в осознании большими группами населения диссонанса с тем, что кажется правильным по своей жизни и тем, чему ты ДОЛЖЕН верить на слово., а главное, нежеланием, чтобы кто-то, кому не доверяешь, имел шанс тебя переубедить, как делал уже не раз. 

Генадий Семенович буквально пинками заставил меня написать про это статью в его Социологический журнал, но тогда, я не помню, что кто-то обратил на нее внимание. 

И вот опять, спустя почти 20 лет, слышу что-то знакомое в послевыборной аналитике. 

Если вдруг, кому-то интересен этот сюжет, вот ссылка: Штейнберг И. "Спираль молчания” или когнитивный диссонанс: формирование электоральных установок сельских жителей".

Штейнберг И. Е.«Спираль молчания» или когнитивный диссонанс ...

Присоединяюсь к тем моим коллегам, которые считают, что "урок Трампа" пойдет нам на пользу, что  мы можем стать свидетелями и участниками  переломного момента в нашей профессии. Вот с этим,  мои искренние поздравления.

«Включая блондинку» или «глупые» и «умные» вопросы в интервью

Откуда берутся правильные вопросы в интервью, которые вскрывают истину, как консервный нож банку? Правильные вопросы помогают понять  подлинные мотивы поступка, побуждают респондента говорить о том,  о чем  он намеревался умолчать, помочь ему яснее сформулировать свое отношение к предмету исследования, вспомнить важные факты и т.п.? 

С другой стороны, как избежать глупых, наивных вопросов  или вопросов не в тему, которые появляются в ходе интервью, несмотря на их «тестирование» до выхода в поле ?  Общественное мнение по неведомым мне причинам считает чемпионами по способности генерить такие тупые вопросы «блондинок», сделав их героями анекдотов и комедий.

Мне кажется, что никого не надо убеждать, что правильный вопрос для респондента – это верхушка айсберга всего исследования. В его подводной части скрыты анализ ситуации, цели и задачи исследования, выдвинуты гипотезы, основанные на представлениях о природе данного явления и проч.  Конечно, там же обитают знания, умения и навыки самого исследователя, его опыт и  неповторимый стиль работы. Чем больше подводная часть этого исследовательского «айсберга», тем больше оснований ожидать появление правильных вопросов в его «надводной части».

Но, здесь я хотел бы обратить внимание, что правильный вопрос не всегда выглядит, как экспертный или вопрос по сути дела. Бывает, что он  вызывает недоумение или раздражение  респондента, когда респондент говорит вслух или думает про себя: «Зачем эти идиотские вопросы, не понимаю, куда он клонит. Наверно, этот интервьюер  считает меня дебилом? Похоже,  он сам дебил»  И, наоборот, когда «умный» с виду вопрос», в результате оказывается «пустым», т.е. ответы на него не помогают продвинуться исследованию.

Например, «умный» вопрос: «Как вы оцениваете туристический потенциал нашего города?», обращенный к обычному горожанину, ничего не дает по сравнению с вопросами  в стиле «включаю блондинку» типа: «Любите ли вы наш город, как люблю его я?))) . Но меня всегда так напрягает, когда из другого города приезжают друзья или родственники. Куда повести, что показать? Помогите! Посоветуете! К вам в этом году кто-то приезжал? Куда повели? Что им у нас понравилось?»  Никаких умных слов про «туристический потенциал» и его «оценку». Это исследовательский вопрос, т.е. обращенный к самому исследователю или эксперту по теме, который сам оперирует этими понятиями.

Здесь будет уместно, вспомнить комедию «Болондинка в законе», где адвокат на суде - «блондинка вся в розовом», с внешностью куклы Барби, последовательно задавала свидетельнице убийства вопросы «не в тему»: про посещение парикмахерской, перманент, кудри и т.п. Судья возмущался и требовал прекратить,  все присутствующие недоумевали, но именно эти вопросы изобличили настоящего убийцу, которым оказалась свидетельница, которая утверждала, что принимала в момент убийства душ, хотя знала, что после парикмахерской для сохранения кудрей, голову мыть нельзя . 

Не случайно, практика  собеседования с кандидатом на должность изобилует «наивными» с виду вопросами или вопросами не в тему или такими, где непонятно, что может быть правильным ответом.  Правда, бывает, что так оно и есть, т.е. под ними нет «подводной части айсберга». Но это уже другая история.

Западня «академизма» в глубинных интервью для прикладных исследований

     Есть академический канон проведения интервью. Ему слепо доверяют, как эталону в исследованиях, которые  к академическим никакого отношения не имеют.  Например,  когда интервью используется для изучения поведение покупателя сантехники,  клиента гостиницы или избирателя перед выборами кандидата во власть,  в головах устроителей интервьюирования прочно сидит схема научного академического исследования. Это   предполагает  подробную  расшифровку записей интервью, «пилоты» вопросников, ведение полевых дневников, специальную подготовку интервьюеров, требования фиксации вербалики и невербалики респондента, обоснование выборки, выдвижение и проверку гипотез и проч.  

    При этом упускается из вида, что в научном исследовании  интервью является лишь одним из инструментов для решения другого класса задач, которые в прикладном никогда не ставятся. Как правило, задача  интервью в  штатном академическом исследовании – собрать первичные данные для того, чтобы пересмотреть существующие теоретические представления в свете новых фактов или описать и понять природу нового явления. Выводы таких исследований нельзя напрямую использовать для увеличения продаж, совершенствования работы с возражениями клиентов, понимания мотивов устройства на работу и т.п.

   Интервью в прикладных исследованиях, которое попало в западню «академизма»  пытается сохранить его видимость, имитируя основные процедуры.  Достаточно посмотреть, что происходит в «поле» на самом деле, чтобы  убедиться, что «прикладники» действуют не  по «уставу».

   Вот, навскидку, некоторые нарушения  «уставных» требований к данному методу сбора данных:

1.      Полевые дневники не ведутся ни до поля, ни в поле, ни после поля, как требует академический канон качественного исследования. Вместо них краткие пометки в бумажных или электронных «блокнотах». Можно условно считать полевым дневником у интервьюера, то, что он записывает основные моменты интервью сразу после его завершения или через полчаса, например, но не более того, как рекомендуют опытные полевики. Есть даже рекомендации, где вместо подробных расшифровок, с которыми непонятно , что потом делать дальше, советуют записать все, что запомнилось и это будет самым важным для написания отчета по результатам.

2.    Работа с полной расшифровкой интервью в прикладных исследованиях тоже  встречается не часто. Как правило, это связано с способами анализа результатов интервью. Вспомнил случай,   когда исследователь для понимание особенностей корпоративной культуры организации внимательно изучал полные транскрипт глубинных интервью с сотрудниками для процедуры, которую он называл «дискурс -анализом», хотя это было больше похоже на контент-анализ, что, мне кажется, более оправдано, т.к. для дискурс-анализа более подходит формат свободного интервью.

Чаще всего можно наблюдать экспресс-метод обработки результатов интервью, когда исследователь обращаясь к своим записям в виде «пометок о важном», находит соответствующие им частив аудио или видео записях, прослушивает их и, при необходимости, транскрибирует или делает «вольный перевод». 

3.     Подготовкой интервьюера в виде «репетиций интервью»,  тем более «шлифовке» формулировок вопросов в пилотных интервью, если кто и занимается, то в не в силу традиции прикладных исследований, а вопреки ей.  Постоянно, сталкиваешься с утверждением, что подобные «пилоты» гайда , кроме напрасной траты времени ничего не дают, все равно после первого интервью вопросы  надо «рихтовать» или менять.

4.    Вопросы к респонденту в интервью, (если не используются готовые методики),  рождаются не как следствие работы с гипотезами, вытекающими из теоретических концептов, а добываются из креативной головы исследователя, который выжимает из себя до полусотни вопросов к «покупателю», действуя по принципу, «что бы еще спросить, чтобы лучше узнать». Из них, выделяются несколько основных, которые разбиваются на тематические блоки и служат ключевыми вопросами темы. В ходе беседы они уточняются подвопросами, развиваются в зависимости от собеседника.

5.     В отличие от академического исследования в прикладном вопрос: «Сколько интервью будет достаточно?», решается ситуативно и интуитивно, все зависит от отпущенного на интервьюирование времени и бюджета исследования. Даже, когда говориться магическая фраза, что «30 интервью будет достаточно», на деле это намерение редко реализуется.

Много раз наблюдал, что для «прикладника» особенно важными являются первые 5-10 интервью, которые позволяют представить, « о чем думают люди» и создать первичную типизацию клиентов или составить представление о разнообразии обыденных практик . Большое количество интервью (есть такое мнение) выводит на сложные модели и слишком схематизированные типологии, которые мало чем полезны для практического использования, т.к. слишком далеко отрываются от реальной жизни.

6.    В академическом исследовании  интервью – это исследовательская процедура с целью получить данные релевантные целям и задачам исследования. Оно только внешне напоминает беседу, но, по сути, имеет с ней общего не более, чем сбор анамнеза при приеме у врача, интервью журналиста, допрос свидетеля следователем, консультацию психолога или исповедь у священника.  Для практических задач понимания мотивировок пользователя товаром или услугой можно видеть, как интервьюеры стремятся перевести такую беседу в формат разговора «за чашкой кофе», т.е. чем меньше это будет напоминать «процедуру», а больше «живое общение», тем лучше («ничего не заменит живое общение, которое позволяет человеку раскрыться»).

       Хотя «академики» тоже стремятся действовать при сборе данных «мягко и неформально», но они в большей степени скованы требованиями к надежности, валидности и достоверности методики исследования, ее научной обоснованности.  

    Вывод сделать не сложно,  надо понимать, что интервью в прикладном и академическом исследовании решает разные задачи, из чего исходят различия в соблюдении процедур интервью. Это одна из причин, почему в прикладных исследованиях не приветствуется самодеятельность в изобретении методик выявления потребностей покупателя, характер отношений к товарам и услугам, потребительской ценности продукта и проч., а предпочтение отдается известным и проверенным  способам сбора и анализа первичных данных.

 

   

  

Социологическая анкета глазами психиатра

Журналист спрашивает у доктора в психиатрической лечебнице:

— Как вы определяете, нужно ли человеку пройти лечение в вашей клинике?

Доктор:

  — Есть у нас один маленький тест. Мы наполняем ванну водой и кладем рядом чайную ложку, стакан и ведро, а затем просим потенциального пациента опустошить ванну.

Журналист:

— Конечно, очевидно, что нормальный человек будет делать это ведром, потому что оно больше.

Доктор:

— Да нет… Нормальный человек вытянет пробку! Возможно, вам следует пройти в палату 39, и мы с вами побеседуем более детально? :)

Когда в анкетном опросе респонденту предлагают выбрать вариант ответа из предложенного нами списка, мы рискуем так и не узнать, что думает или реально делает в своей повседневной практике «нормальный» человек.

Особенно это заметно, когда от ответа на вопросы анкеты зависят какие-либо значимые для респондента вещи. Например, при приеме на работу или в процессе оценки «лояльности и вовлеченности персонала в деятельность организации», при  участии в конкурсных отборах и любых других мероприятиях, где альтернативный вопрос воспринимается респондентом, как «проверка на вшивость». Даже просьба анонимно высказать свое мнение по поводу политики правительства  или оценки актуальности социальных проблем в городе для «учета мнений  и дальнейшего совершенствования….» может превратить нормального человека в «тревожного дебила», старающегося угадать правильный ответ из предложенных вариантов.

Эта потеря «нормальности» практически полностью зависит от  субъективного восприятия респондента того, кто спрашивает, зачем спрашивают и, что потом будут делать с его ответом и им самим. Опыт опросов и интервью показывает, что это слабо зависит от уверений устроителей опросов в безопасности участия и т.п., а в ряде случаев, это только усиливает тревожность.  

В анкетном опросе с его высокой степенью формализации нет возможности избежать альтернативных вопросов. Здесь  ценой ошибки за неточность в формулировках вопросов и предлагаемых альтернатив ответов является получение недостоверной информации или сложности с  проверкой   гипотез, если это, конечно, входило в задачи исследования.

Но и при использовании качественного подхода мы можем наблюдать, как интервью начинает приобретать формы анкетного опроса. Иногда, не дожидаясь ответа на свой вопрос или видя, что респондент «затрудняется с ответом»,  интервьюер предлагает свои варианты ответа и радуется, когда собеседник выбрал один из них. Даже, зачастую, не уточняя, что тот имел в виду.

 За этим стоят, как правило, не отрефлексированные исследователем гипотезы, выраженные в исследовательских вопросах. (В качественных подходах бытует «шизофреническая» иллюзия, что можно задать вопрос, за которым нет никаких гипотез или собственных представлений о предмете исследования).   Это может быть следствие сильного желания подтвердить свои объяснения данного феномена или отсутствие осознанной «заточки» внимания на поиск неожиданных ответов.

Из вышесказанного логично вытекает принцип полевой работы, который поначалу вызывет недоумение у участников нашей Школы-студии полевого исследователя-качественника»: «В интервью часто труднее что-то не делать, чем что-то делать».

Одна из особенностей качественного подхода состоит в том, что не надо «помогать» собеседнику отвечать на вопросы, если стоит задача понять его «норму». Другое дело пытаться прояснить смысл ответа через примеры, дополнительные вопросы, просьбы найти сравнения.

Когда же предлагаются собственные варианты ответа, то это решение других задач. Например, прямая проверка собственной объясняющей гипотезы или степени распространенности  мнения по данному вопросу, изучение особенностей механики его формирования, изучение драйверов и барьеров сознания для внедрения какой-то конкретной идеи и т.д.  

«Ничего не делать» в интервью – это значит терпеливо ждать, когда собеседник сам выдаст свою «нормальную» реакцию на ваш вопрос, не подсказывая, не намекая, не давая понять, что вы хотите услышать. «Ничего не делать» - это внимательно наблюдать за невербаликой собеседника и тихо радоваться, когда его «норма» отсутствует в ваших представлениях о «нормальных» ответах, которые надо забыть на время интервью, стараясь понять, в чем смысл собственного ответа этого респондента и, почему в таком смысле отвечают такие как он.   

  

.

Естественные, неестественные и противоестественные коды в анализе глубинных интервью.

     На завершении июльской "школы -студии" этого года мы задавали  традиционный вопрос о том, что участники увозят с собой в  в "методическом чемоданчике", который, как известно, бывает "без ручки" или "ключа", а также имеет внутри вид "дамской сумочки", где "все свалено в кучу и надо постоянно рыться, чтобы найти нужную вещь" (цитата участницы школы прошлого года).

     У нас этот "чемоданчик" имеет три отделения: "для сувениров" - теоретические концепты и парадигмы качественного подхода (феноменология, понимающая социология, "двойная рефлексивность и проч.; "для игрушек" - упражнения и тренажеры для перевода знаний в практические навыки ("молчащий клиент", "ежиный тест", "группоовй полевой дневник") и отделение "для рабочих инструментов" ("внутренняя структура глубинного интервью", 8-кокнная модель выборки" , полевой дневник и проч.)

    На этот раз в отделение "для рабочих инструментов"  среди прочих попали инструменты открытого и осевого кодирования полевых записей интервью с экспертами ( тема интервью: " Внешние  мотивы  вовлечения   волонтеров в деятельность  политических движений").

Ранее они попадали в отделение "для игрушек" или вообще не упоминались.

   Известно, что процесс обработки и анализа первичных данных, полученных в ходе глубинных интервью, представляет собой трудоемкую и ответственную для конечного результата исследования процедуру. Наиболее распространенным методом анализа транскриптов  интервью был до  90-х метод "рекле" (режем-клеем). В докомпьютерную эпоху мы печатали на пишущих машинках тексты расшифровок интервью под копирку, вырезали те части текста, которые считали важными для ответов на ключевые вопросы темы исследования, придавали им названия и наклеивали их на отдельные листы, озаглавленными отдельными словами или фразами, передающими сходный смысл всех ответов респондентов на данный ключевой  вопрос темы. 

     В 90-е, после знакомства с именами  Страусс, Корбин , Глезер, Чармез и др., эту процедуру "нарезки и поименования" частей текста интервью , выполненную с помощью редакторов текстов, стали называть открытым или исходным кодированием. А "наклейку" на отдельные листы бумаги, вероятно, можем сравнить с осевым кодированием, поскольку, мы были также озабочены поиском ключевой "ядерной" категории, вокруг которой можно собрать "нарезку " из цитат респондентов. 

     В этих сравнениях можно пойти дальше и набравшись "окаянства" утверждать, что в случаях, когда в заголовки этих наклеек с "нарезками цитат" выдвигалась метафора или фигура речи, то это было похоже на "интепретативные репертуары" Дж.Поттера и др., которые используются в дискурс-анализе, когда хотят показать, что   для описания феномена или действия используется ограниченный спектр терминов. 

    Однако это не означает призыв к "импортозамещению" процедуры кодирования на  "рекле", а на необходимость обращения внимания на базовую процедуру анализа транскрипта интервью или записи в полевом дневнике - кодирование или "нарезку цитата" в прежней редакции. 

   Обычно под "кодом" , понимают слово или фразу, отражающие основной смысл того, что хотел сказать респондент реагируя на вопрос исследователя, приводя пример, сравнение или рассуждая на предложенную тему. 

     В  практике нашей школы мы используем при анализе три вида кодов:

1) "естественные" - дословные слова респондента. Например, одним из признаков "политического волонтерства" на этапе "до поля" мы считали "добровольность и безвозмездность". Однако, эксперты решительно отвергли категорию безвозмездности для волонтера в политическом движении,  указывая на то, что активность таких волонтеров может преследовать выгоду, но определенного свойства, которую обозначили, как "отстроченная выгода". так появился "естественный код" - "отсроченная выгода", куда начали попадать цитаты, где эксперты отмечали мотивировки, связанные с карьерой, получением рекомендации, возможность поездки на другие "тусовки в красивом месте с бесплатным проездом, проживанием и питанием" и проч.  

2) "неестественные коды" - это то, что придумали сами исследователи в попытке интерпретировать смысл ответов экспертов.  Это может быть как научные термины, так и 

метафоры, не имеющие отношения к науке, но точно передающие смысл сказанного. Например, один из экспертов привел классификацию волонтеров, где критерием волонтерства является "регулярность участия в активностях движения , хотя бы не менее, чем раз в год", принадлежность к среднему и выше слою населения по доходам и добровольное желание участия в движении. Само собой напрашивались коды к доминирующим качествам "полит.волонтера" -  "ежегодный, не бедный и добровольный". И вот тут, у одного из участников "длинного стола" вырвалась ассоциация: "Дед Мороз, что ли?"   Он ежегодный, не бедный, раз с мешком подарков и сам приходит.  Вот так появился "неестественный "  для полит.волонтера код - "Дед Мороз".

3) "противоестественные коды" - это те же "неестественные коды", которые предназначены не для понимания и объяснения изучаемого исследователем социального феномена, а для достижения иных важных задач. Например, для придания видимости "научности" тексту презентации или для привлечения  внимания к оригинальности и самобытности самого автора исследования, чтобы его запомнили.  Такие коды иногда отражают поиски нового понятия , адекватного для описания результатов исследования или претензии на "новое слово" через введение малопонятного или неожиданного словосочетания, создающее иллюзию приобщения к высокой науке как искусству выражаться красиво, туманно и крайне многозначительно.   Например, эксперты указывали, что политические волонтеры в отличии от "социальных", как правило,  интегрированы в формальные или системные отношения с партиями или движениями, тогда как социальные волонтеры часто стихийны и вне систем. 

Понятие "квазиинституциональная дистантность акторов волотерского активизма в политических движениях" могла бы сойти за пример "противоестественного кода".  Однако лучшим примером для этого в нашей школе явяляется термин "анропофоморный дендромунант", под которым скрывается всем известный герой детских сказок - Буратино. 

    Это же радикально меняет восприятие. Можете провести эксперимент. Перепостите эту статью своим коллегам, но с названием:  "Феномен "атропоморфного дендромутанта" в качественном анализе результатов  глубинных интервью"   

Что такое качественное интервью в социологии?

      Фокус вопроса о главных отличиях качественного интервью по сравнению со стандартизированными процедурами в социологии ,  обычно крутиться вокруг темы необыкновенной эмпатии, которой должен обладать интервьюер во время разговора с респондентом, с целью создания благоприятного эмоционального фона доверия к собеседнику и его заинтересованности содержанием  беседы. Это в идеале должно порождать  желание свободно выражать свои мысли, чувства, приводить примеры и дарить исследователю проч. «нарративные» штуки.

      Непременным атрибутом качественного интервью эксперты назовут   явное преимущество  открытых вопросов, которые порождают не менее «открытые» ответы, смысл которых должен раскрыть исследователю «жизненный мир респондента», его «оптику» через которую он видит проблему, т.е. понять его «конструктор реальности». Даже, если он уклоняется от темы вопроса, это не повод вернуть его в поле исследовательского интереса интервьюера, а импульс к размышлению о том, с чем связано эта девиация.  То ли с банальным нежеланием отвечать из-за соображений безопасности или с  «идиотизмом» формулировки самого вопроса, сложной и непонятной  темой разговора, а  может быть это и есть  «такой вот ответ». Поэтому надо дослушать до того момента, когда это станет более или менее очевидно. Т.е. на первый план выступает искусство гибкой и моментальной  интерпретации смысла вербальной и невербальной реакции респондента на «раздражитель»  - исследовательский вопрос. Причем, это надо делать как в процессе интервью, так и на фазе его анализа.

     Реже,  упоминают такое отличие качественного интервью, когда к в случае необходимости, интервьюер может  высказывать свою точку зрения на данный вопрос, делиться своим опытом, давать советы, рассказывать байки. Т.е. качественное интервью допускает возможность  включения «запрещенных опций» -  элементов  коучинга и консалтинга по ходу беседы, что совершенно недопустимо в стандартизированных процедурах и навеки заклеймено  как проклятый «эффект интервьюера».  Хотя при этом считается, что высшим пилотажем в этом деле является момент, когда респондент забывает о присутствии интервьюера, как будто беседует с самим собой, а интервьюер только понимающе кивает или выражает свое неотрывное внимание невнятными звуками, жестами и мимикой.

   Эта ересь обусловлена пониманием качественного интервью как неэквивалентного обмена эмоциями, чувствами, мыслями и действиями. Это понимание, что другого пути к «благоприятной эмоциональной атмосфере» попросту нет, даже если вы заплатили деньги за достоверность информации информанта.  Чем же меняются интервьюер и информант? Зависит от ситуации и ценностной ориентации информанта, его актуальной «потребности» на момент интервью. В основном, по опыту, их 4. Это потребность в новой информации, в практическом решении своей задачи, поддержке своего статуса (соц. капитала, репутации, тщеславия, самоуважения и самоутверждения), в психотерапии эмоционального состояния («вентиляции  эмоций», психологической поддержки, проработки посттравмы и проч»).

  И, наконец, к основным признакам качественного интервью будет относиться специфический взгляд на результаты интервью, суть которого в том, что «ответ» респондента является продуктом «двойной рефлексивности» (автор термина -Теодор Шанин) , т.е. причудливой комбинацией рефлексии исследователя с рефлексией информанта по поводу предмета беседы  , можно сказать «коллаборативной рефлексии», где понимание, что считать ответом и в чем его смысл – продукт взаимодействия собеседников в интервью.

И это надо уметь учитывать при интерпретации первичных данных.

    Рассматривая понятие «качественное интервью» из этой перспективы, мы не можем не заметить торчащие от всюду «уши» психотерапевтического интервью Карла Роджерса, приспособленного для решения  социологических или маркетинговых задач. В этом нет ничего странного или негативного, если интервьюер понимает различие применения этого метода в психологии и социологии. Например, посмотрим на «эмпатию»  как главный инструмент интервьюера, по мнению экспертов. Сам Роджерс предостерегал от туповатого представления об эмпатии как способности «влезть в шкуру другого», понять его эмоции, чувства, мысли, желания и проч.. Он постоянно указывал, что это опасная иллюзия. Психолог должен помнить, что никогда у него не выйдет полностью поставить себя на место другого, что это делается «как бы». Т.е. речь идет скорее о внутреннем постоянном стремлении, которое важно в клиническом интервью для понимания собеседника и демонстрации ему готовности психолога к активному слушанию. Делать интерпретации поведения и хода мыслей клиента на основе уверенности, что  удалось встать на его место и развивать интервью в соответствии с этой идеей – большой риск ошибки.  

    Второй момент, который, мне кажется, важно не забыть, кто качественное интервью в социологии – это исследовательская процедура, построенная по определенной внутренней структуре, следовать которой респондент согласился, даже, если только примерно представляет свою роль.  Компетенция психолога заключается в  умении «полечить душу» - решить психологические проблемы клиента, который сам обратился за помощью или его убедили это сделать.

Компетенция социолога – в умении получить информацию релевантную целям и задачам исследования у человека, который согласился ей поделиться из разных соображений, но сам не испытывает потребности, сходной с потребностью клиента психолога. Понятно, что превращение качественного интервью в сеанс психотерапии или психологическую консультации – свидетельство некомпетенции интервьюера.

   В качественном интервью исследователь, если можно сказать, работает своей субъективностью, которую он должен постараться осознать и использовать как инструмент исследования. Это связано с неспецифическими навыками наблюдательности, любознательности, критико-аналитического мышления  и рефлексии своего личного исследовательского опыта и стиля полевого поведения, которые нуждаются в специальных тренировках. В ситуации «интервью как обмен» в разы вырастает требование в интериоризации  интервьюером  ключевых  исследовательских вопросов, которые должны цеплять интервьюера эмоционально и интеллектуально для заражения собеседника искренним исследовательским интересом исследователя.

    Быть внимательным к контексту беседы и ее эмоциональному фону – важно, но парадокс заключается в том, что мы видим содержательные информативные интервью у исследователей совершенно, казалось бы, не озабоченных  «влезанием в шкуры». Это его собеседник примеряет на себя «шкуру» исследователя и становиться соучастником проекта. И, наоборот, харизматичный «эмпат» ,  в поле становится производителем «пустых интервью».  Сдается, что исследовательская компетентность,  знание сути проблемы, умение создать «исследовательское пространство» своими вопросами по существу дела и искренней, заинтересованной  реакцией на рефлексию собеседника, является приматом над эмоциональной нагруженностью качественного интервью в социологической практике. 

Это не умаляет значение наличия эмпатии у интервьюера, но для качественного интервью для решения социологических задач, она, мне кажется, не стоит в рейтинге эффективности интервьюера под №1. 

Об инструкции по использованию своих мозгов

Понятийное и критико-аналитическое мышление, любознательность и последовательность в логике решения задач, упрямое требование фактов и их беспристрастное взвешивание. Эти и другие подобные важные общие  навыки - вот тот фундамент, который даёт их обладателю фору в освоении любого вида интеллектуальной деятельности. 

Считается, что в их формировании и развитии два института имеют решающее значение - это семья и школа. В начале мая, на празднование 85- летия физико-математической школы 13 (сейчас ФТЛ-1), мне довелось убедиться в справедливости этого утверждения, как одному из её выпускников образца 1973г. 

Что отмечали все её ученики, причём, как те, которые закончили её полвека назад, так и те, которые получили аттестат недавно? Они говорили о том, что если при встрече с незнакомым человеком необъяснимо быстро возникает взаимопонимание, то часто этот незнакомец оказывается выпускником “тринашки”. Может быть здесь проявляется то, что делает школу настоящей Школой. Это сходство неспецифических навыков мышления и ценностей в широком смысле.

Особенно интересно, что, если понятийное и логическое мышление наши учителя целенаправленно развивали в рамках своих предметов, то никто из нас не смог припомнить, чтобы они, когда - либо прямо говорили на какие то морально-этические темы или проводили специальные уроки, где объяснили бы нам,  “ что такое хорошо и что такое плохо”. Просто много времени проводили с нами не только на уроках, как говорится, "постоянно   были на наших глазах".

И вот же, как- то им удалось привить нам всем дисциплину мысли, наивную, но неубиваемую веру в то, что все проблемы можно пробить мощью интеллекта, склонность к самостоятельному анализу фактов, ценность знаний и профессионального отношения к делу. И ещё, это непросто выразить словами, я бы это назвал внутренней порядочностью. Большинство тех, кто окончил нашу школу, кого я знаю, в сложных жизненных ситуациях делали сходный моральный выбор. 

Вообще, у меня есть стойкое ощущение, что именно в этой школе нам дали инструкцию по продуктивному использованию своих мозгов для решения всех, а не только математических или физических задач. Особенно, я утвердился в этом, когда прочёл у И. Канта, что суть и ценность  университетского  образования - это воспитание автономности мышления, как мужество пользоваться собственными мозгами. 

Современные информационные технологии с их агрессивной сетевой " культурой контента", вместе с традиционными инструментами пропаганды и агитации, которые через "зомбоящики" ведут беспрерывные информационные войны, способны, кажется, сделать так, чтобы ты забыл об этой инструкции, словно ты её давно потерял или тебе ее забыли дать.  Но, видно, наши учителя знали, как надо прочно  закрепить её в наших головах.

Спасибо Школе за это.

«УСТАЛОСТЬ ОТ КУСТАРЩИНЫ» (размышления после VI «Грушинской конференции»)

Эта конференция, состоявшаяся 16-17 марта  и   пышно анонсированная, «как главное событие года» для профессионального сообщества, на мой взгляд, могла бы по повестке дня соперничать со съездом врачей, обсуждающей тему очищения официальной медицины от знахарей, магов и колдунов.

По крайней мере, три  секции: «проф.стандарт», «аудит полевых работ» и «сапожники с сапогами» (анализ рынка исследований) были заточены под обсуждения методических проблем исследовательской «сапожной мастерской» и решением задачи   защиты рынка профессиональных исследователей от   «кустарей», которые готовы «стачать обувку» дешево, быстро и, что не мало важно,    «упаковать» под бренд известной технологии. Понятно, что в кризис, где заказчик хочет, чтобы продукт был сделан так же качественно, быстро, как и раньше  и по докризисным ценам, «кустари» получают шанс потеснить на рынке профи, если будут действовать грамотно. А этому, как выяснилось на конференции, в условиях, когда к качеству исследований не предъявляются стандартные (типа ГОСТовских) требования , они научились неплохо,  используя технологии «личного обаяния» , профессионального «окучивания клиента» и «откатов» (как известно, если у нас поймаешь  Золотую рыбку, то одно желание придется откатить))))))  

И так, тема для размышления: «Природа кустарщины в исследовательских практиках и способы сопротивления профессионального сообщества в конкурентной борьбе за рынок заказов». В этом деле мне помогут материалы исследования по оценке профессиональных навыков социологов в поле качественных исследований. Как известно, требования к компетенциям исследователя, который проводит глубинные интервью или фокус-групп,  определяются исключительно, как «высокопрофессиональный социолог или психолог».  (см. любые предложения на рыке соц. и маркетинговых исследований от любых известных и неизвестных «центров», «лабораторий», «мастерских» и проч.)    

 Под «кустарщиной» в толковых словарях русского языка понимается «неумелая и неорганизованная деятельность, без необходимых профессиональных навыков, технических средств, т.е.  «на коленке», без необходимого опыта» [1]. Применительно к социологическим исследованиям «кустарщиной» можно назвать такие  методические подходы в исследовательской практике социологов, которые не выходят за пределы представлений, названных Сержем Московичи «обывательской социологией» и «доморощенной антропологией» [2].

Эмпирической базой исследования являются: архив видео и аудиозаписей групповых занятий с участниками курсов повышения квалификации в Научно-образовательном центре ИС РАН за 2010 – 2015 гг[1] , дебаты и отзывы о мастер-классах по качественным методам  участников четырех (2011-2015 гг) Байкальских школ социальных исследований (Иркутск), записи работы «длинных столов» слушателей  курса «Практикум полевого исследователя» в МШСЭН («Шанинка») в 2012-2014гг. ,  полевые дневники наблюдений автора. Участники этих школ и курсов  - преподаватели вузов и социологи -исследователи практически из всех регионов РФ и двух республик СНГ,  Общее число участников школ и курсов, включенных в анализ исследования - 184 чел.  Методы исследования – ОГД (открытая групповая дискуссия), метод «длинного стола»  и полевой эксперимент.

Выводы исследования показали, что причины воспроизводства и распространения «методической кустарщины» в отечественных качественных исследованиях имеют системный характер и практически аналогичны причинам распространения этого феномена в других сферах деятельности, как в смежных дисциплинах, так и в сферах, очень далеких от них. Например, это кустарные практики в строительстве и ремонте жилья, бытовой техники, индустрии оздоровительного досуга, туризма и проч.

Из  имеющихся первичных данных исследования удалось выделить 6 основных причин «кустарщины» ( названия причин взяты из кодировочной таблицы):

·         «Нормативные образцы» . Отсутствие или непринятие социологами эталонного (нормативного)  образца исследования.

·         «Цена вопроса» . Заказчик руководствуется преимущественно «ценой вопроса», выбирает более дешевый вариант, в ущерб качеству.

·         «Дешевые понты». Проявление субкультуры «дешевых понтов» ( потребности заказчика удовлетворяются имитацией известных брендов продуктов и услуг или технологий их производства).

·         «Договорняки» (цели и задачи исследования носят квазинаучный или квазиприкладной  характер, не связанный с достоверностью информации, установлением взаимосвязей между факторами, т.е. с поиском истины и пониманием реального положения дел).

·         «Давай не поженимся». Дефицит образовательных технологий по трансферту знаний о методе в практические навыки и умения им пользоваться для решения конкретных исследовательских задач.  Речь идет о катастрофическом разрыве между возможностями современных информационных технологий по доступу к социологическим знаниям и образовательными технологиями для их усвоения, переработки и использования специалистами. Большинство университетских курсов направлены на то, чтобы «познакомить» студентов с методами исследования, когда требуется «поженить» на них специалиста.  Ведь на практике, в основном востребован именно опыт «семейной жизни», когда «хочешь не хочешь, а хотеть надо».))))

·         «Производство алмазной  пыли» (проблемы кадрового  потенциала для воспроизводства исследователей  в связи с истончением слоя крепких средних профессионалов (закон критической массы среднего слоя), уходом социологии из линейки социальных  «лифтов к успеху» для нового поколения исследователей, проблемы наличия неспецифических навыков у студентов (понятийного и критико-аналитического мышления, рефлексии). Это следствие погруженности в «мир трех экранов», замена памяти и мышления «гаджетами», навигаторами и «интеллектуальными системами поиска» нужной информации. Например, пенсионеры за 70 на тестах по памяти и причинно-следственным связям показывают сравнимые и даже лучшие результаты, чем  те, кто находиться в промежутки 15-35 лет, потому что владеют другими мнемотехническими приемами и алгоритмами мышления.  

В анамнезе «усталости от кустарщины» в качественных исследованиях лежит история «большого методологического скачка» в 90-х, когда в «качественном поле» тон стали задавать так называемые «переводчики». Не пройдя этап адаптации «перевода»  к нашей исследовательской культуре и практикам через традиционную последовательность «проектная мастерская - школа-студия -университетский курс», сравнительно новые для нашей социологии парадигмы качественного подхода  и его методы, сразу  начали преподаваться в университете теми, кто не имел необходимого личного опыта их применения. Это привело к известному «культу карго» («самолетопоклонников»), когда внешние атрибуты метода присутствуют, а ожидаемого результата нет.  Например, фокус-группы стали использовать не для изучения механизмов формирования и функционирования общественного мнения, а как дополнение и даже альтернатива массовым опросам. Неформализованные интервью из  исследовательской процедуры превратились в поле для «интеллектуальных маневров дилетантов» и «свободного творчества» в интерпретации и анализе первичных данных. Тогда и окрепла, не утихающая по сей день дискуссия о научности качественных методов в сравнении с количественными.

Каковы на данный момент пути преодоления «методической кустарщины» в исследованиях силами нашего социологического сообщества? Рассмотрим только те, из вышеперечисленных причин, где изменения ситуации в большей степени зависят от усилий самого профессионального цеха: 

·         По части создания «нормативных образцов» сегодня инструментами выступают социологический аудит, попытки создания профессионального стандарта и, конечно, усилия редакций социологических журналов  отбирать для публикации работы, которые отвечают требованиям к штатному социологическому исследованию.  Безусловно, важное значение имеют сайты, форумы, интернет-издания и блоги специалистов, где дискуссируются эти вопросы. Несколько, неспециализированных на социологии  изданий (например, «Троицкий вариант», методично разрабатывают эту тему применительно к научным исследованиям в целом и к гуманитарным, в частности).  

·         «Договорняки» и «культ карго» лечить сложнее, но и здесь есть продвижение в виде независимого «аудита» липовых диссертаций («Диссернет» и др.) и активных дискуссий по поводу «методической чистоты» исследований коллег, правда, в основном  «фабричных». В перспективе, видимо,  следует ожидать создание программного продукта на платформе концепта «гамбургского счета».

·         Дефицит образовательных технологий по переводу теории в практику требует систематического обобщения опыта имеющихся у нас «мастерских», «школ» и «курсов», где есть положительный результат в виде профессионального подхода к делу их выпускников, который соответствует выполнению «обязательной программы». Например, Д. Рогозин, А. Ипатова и К, проводят продуктивные тренинги по трансферту знаний в практику.

·         Вопреки сложившемуся мнению, о проблеме оценки компетентности специалиста в качественных исследованиях, оценить ее уровень профессиональному социологу также вполне по силам, как и профессионалу в других сферах деятельности.

Даже до начала полевой работы, еще не видя готового продукта в формате текста, можно выявить  «кустаря-одиночку». Например,  по ответам на вопросы о том, каков порядок создания программы качественного исследования, как выйти на ключевой исследовательский вопрос и сделать его социологически проблематизированным, как избежать «ложного снежного кома» в выборке, какова будет схема анализа  первичных данных, как он собирается выдвигать и проверять гипотезы, какую теоретическую рамку предполагает использовать для интерпретации данных в решении задач по  данной теме, какова будет внутренняя структура интервью, как и для чего вести полевой дневник, когда есть диктофон,  насколько свободно «свободное интервью» , как собирается входить «в поле» и т.д. и т.п. Здесь так много тонкостей, что кустарный подход к делу при отсутствии «школы» и исследовательского опыта проявляется довольно быстро. 

Вывод.

Кризис – это только обстоятельство, которое профессиональное сообщество может превратить в возможность своего развития или не превратить, дав возможность «кустарям» демпинговать цены и успешно забалтывать  любые конкретные попытки профессиональной стандартизации по качеству, срокам и стоимости исследовательского продукта. Поэтому, думаю, что сейчас для профессионального сообщества актуальны две вещи: пессимизм ума, чтобы понимать, что с нами происходит и  оптимизм воли, чтобы все преодолеть.

Литература:

1.       Ожегов, Сергей Иванович. Толковый словарь русского языка : около 100 000 слов, терминов и фразеологических выражений / С. И. Ожегов ; под ред. Л. И. Скворцова. - 26-е изд., испр. и доп. - М. : Оникс [и др.], 2009. ;Ушаков, Дмитрий Николаевич. Большой толковый словарь современного русского языка: 180000 слов и словосочетаний / Д. Н. Ушаков. - М. : Альта-Принт [и др.], 2008.

      2. European Journal of Social Psychology, Special Issue, 1989, v.19, no 5, p.425

---

[1] Всего 9 записей занятий  36 часовых курсов «Школа-студия полевого исследователя – качественника»  (записи сделаны сотрудником Центра В.А. Бойко), 

Симптомы профессионального выгорания социолога в качественном полевом исследовании

     Осенью прошлого года на конференции в Ставрополе  мне задали вопрос о последствиях длительной полевой работы с информантами, находящимися в трудных жизненных ситуациях (неизлечимые заболевания, утраты близких, участие в локальных войнах, нац. конфликтах, хроническая бедность и безработица).  Я  тогда не успел ответить, извините.

     Но недавно этот вопрос повторился уже в Саратове, но в ином ключе. Суть вопроса была в том, что рассуждения социолога о выгорании – это пустая бравада из серии « и наша работа вся на нервах». «Выгорают» врачи, социальные работники, спасатели, учителя, психологи, т.е. «помогающие профессии». А с чего «выгоратьсоциологу », когда он «просто интересуется», не пытаясь помочь, потом сидит в кабинете и пишет тексты?».

     В принципе, мой ответ на этот вопрос изложен в Социология: 4М. № 27 Штейнберг И.Е. Профилактика «профессионального выгорания» в полевой работе социолога и в нашей книжке «Качественные методы. Полевые исследования» (2010).  

    Суть ответа  в том, что применение таких инструментов, как глубинные интервью и включенные наблюдения, в ряде случаев, действительно может привести к развитию синдрома профессионального выгорания у исследователя. Вот цитата из статьи:

«В принципе, любое глубинное интервью может нести в себе угрозу эмоционального истощения для исследователя, если респондент приводит примеры из своей жизни, связанные с глубокими переживаниями. Например, это присуще интервью, где фокус исследовательского интереса  находиться в прошлом, где перед исследователем последовательно разворачивается эмоционально насыщенная картина трагических событий истории  жизни респондента. Так, в полевом дневнике исследователя, который брал интервью у очевидца событий голода в Поволжье и раскулачивания начала ХХ века, есть запись: «Я не могу больше этого слышать. Нормальный человек не может долго слушать о голодных смертях женщин и детей, о людоедстве, доведенных до безумия людей  и т.п. Чужая память волочится за тобой как ядро на цепи каторжника. Не можешь отцепиться от этого. Все ужасно и то, что они вспоминают и как они это вспоминают. Ловишь себя на том, что избегаешь вопросов на эти темы или как будто не  слышишь их слова. Если бы не диктофон, мало бы что запомнил и записал. Лучше пусть о свадьбах, о битве за урожай, о кормах , грибах, пьянстве и …»  (Одно из сел Поволжья, 1991г).

В этой дневниковой рефлексии исследователя  важно отметить несколько  моментов, которые способствуют его эмоциональному выгоранию:

 1) Ключом к памяти респондента о событиях многолетней давности чаще всего является сильная эмоция. Интервьюер осознанно или бессознательно оживляет эмоциональную память.  Рассказы  о прошлом в устной истории наполнены эмоциями не только в словах, но и в жестах, интонациях, слезах и смехе или долгом молчании, в особом выражении  глаз, и еще в чем-то, что  невозможно описать словами. Если такие эмоции заряжают «волны памяти» респондента отрицательной энергией, то они буквально «накрывают и смывают» интервьюера, особенно, если в истории его жизни или в судьбе его семьи было, что-то сходное.  

2) Вторым фактором выгорания является диктофон. Проблема в том, что в поле исследователь, как правило, стремиться сразу расшифровать диктофонные записи, если позволяют условия. Таким образом, он многократно воспроизводит и закрепляет психотравмирующие воспоминания. 

3) Следующий фактор, провоцирующий выгорание – это тема интервью и общий социальный контекст, который включает место проведение интервью, значимость темы для респондента и т.п. Есть в полевой работе такие темы, раскрытие которых небезопасно для респондента и для исследователя, где  степень достоверности данных  имеет достаточно ощутимую  для исследователя цену. За «понимание другого» он платит моральным и физическим дискомфортом в процессе вживания в иную среду,  изменением своего образа жизни, необходимостью принятия зачастую чуждых  ему представлений и ценностей своих респондентов. Он должен свыкнуться и с незавидной ролью наблюдателя,  когда ситуация требует вмешаться, принять чью-то сторону, кого-то защитить и т.п.»

Одним из основных  симптомов «выгорания» во врачебной или психотерапевтической практики является «деперсонализация», т.е. превращение пациента из человека как личности, с его болью, надеждами и проч.,   в объект для профессиональных манипуляций. Выражается по-разному, иногда трудно заметить, но иногда «уши торчат» конкретно. Например, это «черный юмор» врачей («- Доктор, я вылечусь?  - А смысл?»), который с удовольствием произноситься и одобрительно воспринимается коллегами.

 Но разве у наших интервьюеров не бывает «черного юмора»?  Вот из недавнего «орнитологического черного юмора социологов» (я такие вещи, стараюсь записать в ПД, когда становлюсь свидетелем): «Говорят, что слово не воробей. У меня бывают такие «информанты», что у них слово – это не воробей, а сова с запором желудка!!!»  Коллега развивает тему: « А у меня чаще – «сорока с поносом». 

Вспомнил другие образцы «черного юмора», которые коллеги употребляли в отношении респондентов. Не знаю, никогда не спрашивал об их происхождении, то ли они сами их сгенерили, то ли подчерпнули из анекдотов, которых я не слышал. Это не важно, важно, то особое удовольствие, с которым их повторяют сами авторы, а потом и их собратья по цеху.

Вот пара из них: « Я чувствую, что еще десяток интервью с ними и я стану убежденным сторонником абортов» (исследование в «социально уязвимых группах»). А вот пример после биографического интервью с близким родственником известного ученого: « Я, конечно, слышала, что на детях природа отдыхает, но на нем природа отдохнула по полной, просто ее любимое место отдыха.»    В одной из наших рабочих групп по теме профилактика ВИЧ-инфекции среди инъекционных потребителей наркотиков (ПИН) в ходу была такая байка, которую непременно рассказывали новичкам. 

«Молодой интервьюер после 3-х интервью с ПИНами идет нетвердой походкой с помутившимся взглядом, явно напоминая своих «раскумаренных» респондентов и видит бывалого полевика, который вдвое его старше и после 6 интервью вполне веселого,  довольного собой и жизнью: «Коллега, вы вдвое меня старше и вдвое больше интервью с ними провели, а я всего по полчаса  каждого  послушал и уже никакой?»  Ответ ветерана: « Батенька, да кто же их слушает! Включи  диктофон, зачитывай вопросы и все дела».  

Вот это «да кто же их слушает» - признак деперсонализации.

Желаю вам всем здоровья.

    

Не специфические навыки исследователя : любознательность (из полевого дневника)

Считается, что профессиональный подход к делу предполагает  особое отношение к  выполнению своей работы.  Часто это обозначают фразами " он любит свою работу, "получает удовольствие от того, что делает", "не надо жалеть того, кто устает от работы, если она ему нравится" и т.п.  

Все ли профессиональные социологи  любят свою работу - вопрос открытый. Но совершенно точно, что профессионал  не так часто думает о своей любви к социологии, как озабочен тем, любит ли она его. 

В наследство от  итальянского  художника Ченнино Ченнини (рубеж 14-15 веков) нам досталось ценное  указание, "что если живопись тебя не любит, твоя любовь к ней не поможет".  Мы в школе- студии, давно уже дело было,  как-то провели шутливое интервью с теми, кто занимается преподаванием социологии или исследованиями на тему: "За что социология любит социологов или когда любовь к социологии взаимна, а когда безответна?" Получили списки специфических и не специфических характеристик социолога, чем-то напоминающее резюме при приеме на работу (знания, навыки, опыт, личные характеристики, достижения и "героические поступки" и проч.) Я обратил внимание, что, чем больше опыт работы у социолога, тем "резюме жениха" становилось более однотипным и в нем прослеживался баланс между специфическими и не специфическими характеристиками.  Одна из них - устойчивый интерес к социальному, переходящий (элевирующий) к неистощимому любопытству  и любознательности. 

Меня всегда удивлял на конференциях и семинарах факт безмятежного равнодушия, даже демонстративного безразличия у значительной части  присутствующих к поискам и результатам исследований коллег по цеху, особенно, когда это выполнено в другой парадигме или далекой тематике. Многие эксперты считают, что это продукт нашей современной системы образования, которая отшибает любознательность у детей еще в нежном возрасте. 

Может и так, но я помню, что "безразличных" и 30 лет назад было довольно, а любознательных мало. Может просто редкий дар? Как его разглядеть и не пропустить? 

Хочу поделиться случаем, где я увидел любознательность в чистом виде.  У меня на МДС (метод длинного стола) есть тест на любознательность участников "школы"  в виде истории о создании  КИВа для понимания, почему наркоманы используют для инъекций "грязный" инструмент, хотя шприц в аптеке стоит "3 рубля" и аптек, "как грибов после дождя"? При этом все они знают, что через грязный шприц можно "подцепить" гепатиты, ВИЧ-инфекцию, ЗППП. Как правило, часть аудитории не интересуется, каков был ответ в нашем исследовании, а ждут продолжения темы про технологию создания КИВа, но всегда находятся и те, кто просит объяснить в чем там было дело.  

Но  у меня был случай, когда я увидел любознательность в чистом виде и сумел убедиться в значимости веса этого фактора для "взаимной любви  социологии к социологу". 

Мне нужно было для исследования   6 исследователей  с базовым социологическим образованием для работы с труднодостижимыми респондентами по "тонкой" теме.  Собралось десятка два претендентов. Для отбора у меня было несколько задач на выявление специфических и не специфических "скиллов". Одна из них, на "социологическое воображение" , обычно, решалась одним из 50-ти.  В этот раз ее вообще никто не смог решить. По итогам, я отобрал нужных мне специалистов, но  процедура затянулась часа на три.  Когда все закончилось, подхожу к своей машине на стоянке и вдруг слышу, кто-то меня окликает по имени-отчеству. Узнаю молодого человека, которого отсеяли в самом начале отбора. 

Состоялся диалог, я его в ПД записал сразу: 

- Чуть Вас не упустил, не заметил, как вы вышли. 

- А в чем дело? 

- Я насчет ответа про "big date".

- А догадались все-таки, молодец.

- Нет, не догадался.

-???

- А какой же правильный ответ, как же они это узнали  ?!

- Пауза

- Знаете что, приходите завтра на встречу рабочей группы, я вас беру седьмым.

Впоследствии, я ни разу не пожалел о своем спонтанном решении. А тогда подумал, что человек способный ждать три часа из чистого любопытства , зная, что это уже никак не повлияет на его цель, заслуживает того, чтобы его посмотреть в деле.